Марк Шагал: художник, который умел летать

Увы, они оба не обладали достаточными личными средствами, чтобы осуществить планы. Конечно, за Беллой полагалось некоторое приданое — ведь помолвка была уже одобрена обеими семьями — но со свадьбой не спешили. Розенфельды закономерно ожидали от будущего зятя больших успехов по устройству жизни обожаемой Беллочки.

Да и сам Марк постеснялся бы претендовать заранее на деньги возлюбленной.

Он­-то помнил, что даже его отец, на момент свадьбы с матерью — скромный разнорабочий, сумел преподнести невесте ценный подарок — дорогую роскошную шаль. А он пока что не мог дать ничего, кроме тараканов и крыс в скромной питерской квартирке.

Единственным вариантом являлась помощь состоятельного мецената. Пришлось придушить гордость и заняться поисками того богатея, который увидит в нем перспективного художника, а не очередного дармоеда.

Провидение, не без помощи друзей, конечно, послало ему в знакомые Максима Винавера, блестящего юриста и депутата Госдумы. По собственному опыту Винавер знал, как тяжело еврею выбиться в люди, поэтому при возможности оказывал поддержку своим единоверцам.

На пробу Марк сделал для возможного попечителя копию картины Левитана и нарисовал парочку авторских работ. Нервов было через край. Особенно с копией. Один из вариантов картины уже висел в квартире Винавера, Шагалу было предложено создать копию с копии. Задача осложнялась тем, что картина находилась высоко на стене, просить перевесить ее ниже художник постеснялся — поэтому пришлось работать как есть.

Честно говоря, он был совершенно не уверен, что эту мазню можно считать хоть мало-мальски удобоваримой и приятной для глаз.

К его изумлению, Винавер остался доволен художником: «До тщательности Левитана вам все-­таки далеко, дорогой юноша, но суть вы передали верно. А вот ваши личные работы мне очень понравились. В них чувствуется свежесть и незашоренность. Я готов их купить».

Помимо покупки картин, меценат предложил выплачивать еще и приличное ежемесячное пособие, которого бы хватило для поездки в Европу.

Поучив счастливое письмо от любимого, Белла немедля примчалась из Москвы в Петербург, чтобы хоть некоторое время провести с Марком перед его отъездом в Париж. В тот момент им казалось, что их жизнь наконец круто изменила свой курс, и теперь ничто не помешает совместному счастью. А что до разлуки, то девушка думала, что она будет недолгой.

Тем не менее, в Париже Марк задержался на четыре года. Новые веяния в живописном искусстве поглотили его полностью. Столица художников предлагала неимоверное количество визуальных соблазнов. Но если в творчестве он кидался из крайности в крайность, пробовал себя в новых направлениях, то в личной жизни хранил верность дорогой Белле.

Ему и в голову не приходило, что можно отказаться от их нежной переписки или убрать с глаз фотографию черноглазой красотки, которая навсегда похитила его сердце.

Все чаще он думал о том, что, возможно, не стоит возвращаться домой, а лучше уговорить Беллу приехать в Париж. Чудесная и веселая свадьба в кругу парижской богемы — разве это не отличный повод начать новую жизнь?

Вот только надо завершить дела на родине. Одна из его многочисленных младших сестер выходила замуж, родители умоляли его не пропустить важное событие. Марк бы, может, и не поехал, сослался на занятость – готовилась его первая персональная выставка - если бы не Белла. Поворотным пунктом их судеб навсегда стал Витебск, сейчас Белла была готова бросить работу в Москве, чтобы составить Марку компанию. От такого заманчивого предложения невозможно отказаться.

По планам художника выходило, что он приедет на несколько месяцев, а затем снова вернется в Париж. Первая Мировая война напрочь все испортила.

Его милый сердцу, прекрасный и суматошный Париж растаял в воздухе, как пустынный мираж. Всеевропейский конфликт вогнал Марка в депрессию, вместо радужных, полных воздуха и лирики полотен он все чаще обращался к красным и тревожно-­желтым тонам в своих работах. Наверное, он бы утонул в отчаянной беспомощности, если бы не поддержка Беллы.

Белла не могла иначе, боль возлюбленного она ощущала как свою, порой ей казалось, что на двоих у них одно сердце, одно дыхание. Она явственно чувствовала, что без нее Марк пропадет, да и ей самой без Марка не захотелось бы жить.

Перцу в их отношения добавляли и ее дорогие родственнички. В какой-­то момент, несмотря на помолвку, они решили, что молодой художник недостаточно хорошая партия для их умницы и красавицы. В ход шли не только ежедневные увещевания, но и серьезный психологический прессинг: запугивания и угрозы, вплоть до запрета выходить из дому. Единственным, кто полностью поддерживал Беллу, был ее старший брат Яков.

С Марком он отлично сдружился и по­-прежнему считал сестру и Шагала прекрасной парой: «Если ты его любишь, выходи замуж и не слушай никого. Жизнь слишком коротка, чтобы разменивать ее на чужие советы».

Наперекор всему возлюбленные сыграли свадьбу в Витебске, а после — с помощью того же Якова — вернулись в Петербург.

Возвращение в город, где начался его путь как настоящего художника, радовало лишь сперва. Теперь Марку приходилось обеспечивать не только себя, но и семью — вскоре после переезда выяснилось, что Белла беременна. О жизни вольного художника, который сам себе хозяин, больше не могло быть и речи. Шагал трудился скромным клерком в Военно­-промышленном комитете: методично перекладывал бумажки и писал утомительные отчеты. Впрочем, он не жаловался. Для него было счастьем вернуться вечером в маленькую квартирку и смотреть в бездонные черные глаза обожаемой супруги. Усталость как рукой снимало. Когда Белла наконец укладывалась спать, Марк, вдохновленный, шел творить.

Рождение дочери Иды стало самым счастливым событием в его жизни после свадьбы. В своих воспоминаниях Марк неизменно называл ее «моя чудесная девочка, мой добрый ангел-­хранитель».

Февральская революция в империи его не пугала, в отличие от затяжной войны. Наоборот, в революции Шагал ощущал свежий дух нового времени, который мог наконец развеять сгустившийся над страной мрак и затхлость. Может, наконец новые веяния коснутся и сферы искусства, которая давно требовала реформ.

Словом, он был полон надежд. Настолько, что принимал активное участие в заседаниях будущего Министерства изящных искусств. Политическим деятелем становиться не было желания, он жаждал прикладного применения своим навыкам. Родной город казался ему для этого лучшим местом: «И вот я снова еду в мой Витебск. Если уж быть министром, то у себя дома».