Марк Шагал: художник, который умел летать

Скромная еврейская художественная школа, которой все еще руководил первый учитель Юдель Пэн, под напором Марка превратилась в Народное художественное училище. Последующая уже октябрьская революция его не напугала, наоборот, придала уверенности в своих силах. На мелочи он не разменивался. Для его детища — только лучшее, самое современное: одними из приглашенных преподавателей в училище стали Эль Лисицкий и Казимир Малевич.

Последний стал для Марка главной головной болью. Малевич настолько сильно верил в доминанту своего супрематизма, что буквально терроризировал всех вокруг. Не только учеников, но и руководство училища. По его мнению, только такое новое, революционное виденье имело право на жизнь. Это полностью шло вразрез с убеждениями Шагала, который проповедовал свободу самовыражения.

Конфликты между ними со временем стали совершенно невыносимыми. Обидно было, что высшее начальство из Петербурга поддерживало именно Казимира, а не Шагала. Романтические видения Марка с обращением к культурным традициям никак не согласовывались с идеалами народной революции. Она требовала чего-­то строгого, жесткого и радикального, выраженного универсальными и четкими формами, но никак не лирических отступлений на полях полотна.

«Мы уезжаем в пятницу», - таким разъяренным Белла не видела супруга никогда. Ида проснулась в своей кроватке и расплакалась. Маленький ребенок не понимал, почему всегда такие благодушные родители неожиданно разговаривают на повышенных тонах.

Но Марка было не унять. Он устал от бесконечной организаторской возни, но еще больше — от конфликтов между преподавателями. Шагал лелеял надежду, что его детище объединит молодых перспективных художников и выстроит путь для народных талантов. Детям из малообеспеченных семей не придется униженно топтаться на пороге, любой получит шанс на успех.

Вместо этого Марк ежедневно наблюдал повсеместную грызню, по сравнению с которой Первая мировая казалась мелкой песочницей.

В Москве, куда планировалось перебраться, его пригласили заняться оформлением Еврейского камерного театра. Уж тут­-то его корни пригодятся. И никто не посмеет сказать, что его творчество недостаточно соответствует духу времени.

К  сожалению, Шагал не учел, что «народное, общее» вовсе не означает, что его усилия будут оплачиваться достойно. Как и в империи, все еще действовал принцип «хозяин — барин». Только теперь это называлось «труд во благо народа». К тому же руководитель театра остался недоволен работой и под этим предлогом вообще не заплатил ни копейки.

Марк ввязался в еще один проект — оформление театра Станиславского, будущего МХАТа. Белла умоляла его согласиться на это предложение, она нынче училась в студии при театре. Марк не мог отказать любимой жене, выложился на полную, создавая декорации и… снова получил от ворот поворот. «Не нравится», — великий режиссер и педагог не стал утруждать себя дополнительными объяснениями.

Сбережения таяли на глазах, вместе с зачарованностью новым режимом. Где­-то в глубине души он чувствовал, что под свежей вывеской пытается возродиться все та же империя. Удачный случай сбежать представился, когда Марку предложили организовать персональную выставку в Литве.

Говорят, народный комиссар Луначарский лично дал разрешение на путешествие в другую страну не только Шагалу, но и Белле с Идой. Вряд ли он питал иллюзии, что художник останется верен идеалам народовластия, скорее, наоборот - сознательно подарил шанс избежать кровавой мясорубки, в которую вскоре попадут многие деятели искусства.

Из Литвы семья Шагалов перебралась в Германию, а затем наконец - в вожделенный Париж.

Только Марк был теперь не безродным начинающим художником, а мастером, обласканным любовью публики. Лев Бакст, его обожаемый учитель и вечный критик, к тому времени уже прочно пустивший корни во французской столице, о картинах Шагала говорил: «Теперь ваши краски поют». Это ли не самое высшее признание?

В конце 30‑х случилась еще одна радость - получение французского гражданства. С прошлым Шагала и его семью больше ничего не связывало. Только, увы, будущее снова перестало быть радужным.

Приход нацистов к власти в Австрии и Германии должен был насторожить Шагала. Особенно после того, как его работы из берлинского музея публично сожгли на площади. Однако длительная жизнь в мирной Франции притупила чувство опасности. Художник отказывался верить, что новая диктатура может распространиться на всю Европу.

Даже когда американское посольство взялось организовывать выставки в Нью-­Йорке для многих видных европейских художников, Марк отказывался понимать подоплеку этих навязчивых приглашений. Если бы не Ида, пожалуй, он так бы и сгинул в охваченном войной Старом Свете.

Ни Марк, ни Белла не заметили, когда единственная дочь выросла в самостоятельную и сильную личность. У Иды было то, чего не хватало ее родителям — умение трезво и практично оценивать ситуацию. По большому счету, она сгребла родителей и картины отца в охапку и увезла в Штаты, не вступая в семейные споры.

Жизнью за океаном Марк тяготился. Да, его любили, его выставляли, создали самые комфортные условия для жизни и работы, но истекающее кровью сердце осталось в Париже. Как только стало известно, что союзные войска освободили Францию, он немедленно засобирался назад.

Билеты на пароход были уже на руках, Марк с Беллой наперебой строили планы, как вернутся в свой дом, чтобы начать новый этап. Марк чувствовал, что за спиной снова вырастают крылья — еще больше и краше, чем раньше. Он всегда любил воздух, но сейчас воистину парил от восторга.

Болезнь Беллы случилась внезапно. Инфекция уложила ее в больницу, а сепсис сожрал ее тело за пару дней.